Олег Кашин о дебилах, французском вине и швейцарском сыре

Кажется, что-то такое было у Шукшина, поэтому извините, но Дебил — я действительно был уверен, что это его имя. Я очень долго, до семи или восьми лет не слышал этого слова, — «дебил», — ни в каком другом контексте, кроме как от родителей применительно к соседу с пятого (мы жили на четвертом) этажа, ну и заодно к его толстой жене и сыну на год младше меня. Уже как-то потом я узнаю, что имена у них нормальные, человеческие, а «дебил» — это такое ругательство, связанное с тем, что сосед, во-первых, постоянно сверлил и, во-вторых, часто выпивал, а, выпивая, играл на гармошке и притопывал ногой по полу, то есть по нашему потолку. У нас качалась люстра, и мой отец говорил — о, Дебил!

Дебил работал, конечно, на заводе, потом, когда завода не стало, устроился матросом на какой-то траулер, из первого же рейса привез себе машину — пластмассовый синий «Трабант», а это уже сильно после крушения ГДР, когда «Трабанты» если и покупали, то только в качестве сувениров. Ходил в брезентовой рыбацкой куртке, как бы настоящий морской волк. С его полугодовыми морскими отлучками стало полегче, но когда возвращался из рейса, снова сверлил и снова играл на гармошке, раскачивая нашу люстру. Мама била в потолок шваброй, как Пугачева в старом клипе. Однажды он что-то делал с батареей и проковырял сквозную дырку в нашем потолке у стены — сначала качалась и гудела труба, потом показался напильник. Потом заделывали — мы, не он.

Мы, конечно, не общались — ни с ним, ни с сыном. Сын рос, к концу школы начал выпивать, и его тошнило, конечно, к нам на окно, и это было омерзительно, а потом он украл из школы компьютер и сел в тюрьму; когда вышел, я уже жил в Москве, и о его освобождении узнал, только когда он постучался ко мне в друзья в «Одноклассниках». Сейчас я это рассказываю, и мне неловко — образцовая люмпенская семья, живой набор стереотипов, даже не прибавишь никакой шукшинской детали, ну разве что «Трабант», потому что это было действительно трогательно, пластмассовая машина с мотоциклетным мотором. Я не знаю, что с ними сейчас и где они; мои родители давно переехали, и в том доме я не бываю, но мои первые люмпены — они ведь навсегда первые, и я иногда вспоминаю о них.

Пускай они будут и сейчас живы и здоровы. Старшие — тихие пьющие старики, вряд ли до наших времен дожила гармошка, но, конечно, в их квартире и сейчас звучит какая-то музыка — «О Боже, какой мужчина», или «Рюмка водки на столе». Сын, я почему-то думаю, больше никаких компьютеров не воровал и в тюрьме больше не был, оступившемуся в юности проще не погрязнуть и вернуться в мир некриминальных граждан. Наверное, он женился, наверное, есть дети, наверное, работает охранником — кем еще ему работать, как не охранником? Слово «охранник» — максимальная гадость, которую я могу про него нафантазировать, так-то, я думаю, никаких особых гадостей в таких семьях нет. Купили уже настоящую машину, ездят на море и на шашлыки, посещают торговые центры, смотрят футбол и сериалы, голосуют, конечно, за Путина — обычные люди, каких много.

Я сегодня в Швейцарии в супермаркете стоял в очереди за настоящим люмпеном — небритый, нечесаный, неопределенного возраста и не по погоде одетый в какую-то старую теплую куртку с пятнами. Наверное, у него было похмелье, но я смог предположить похмелье не по лицу и не по глазам, а именно по одежде и по тому, что он покупал бутылку вина и кусок сыра и производил впечатление именно такое, что вот он сейчас расплатится, выйдет из магазина, свернет за угол и жадно все это употребит. Этикеток я не видел, но вы понимаете, какой сыр и какое вино можно найти в швейцарском супермаркете — российских или грузинских вин и сыров там нет, там нет вообще никаких вин и сыров, кроме швейцарских и французских. То есть если ты швейцарский люмпен, то ты и опохмеляться будешь бордо, и закусывать будешь как минимум эмменталером. И хотя я двенадцать лет не видел своих старых соседей, я точно знаю, что они, если живы, и едят, и пьют совсем не бордо и совсем не швейцарский сыр.

Я не хочу смотреть на них свысока и не хочу признаваться им в любви, не зная даже, живы ли они. Мне плевать на них, честно. Но я желаю им хорошего вина и хорошего сыра к нему, потому что понимаю, что если им будет хорошо, то и мне будет немного лучше. В моем представлении о русском обществе они, какими я их помню — предпоследняя ступенька перед самым дном. Себя я ставлю (ну, объективно — образование, заработок, потребление и прочее) на несколько ступенек выше. Быть выше человека с бутылкой бордо — это совсем не то же самое, что быть выше человека с бутылкой паленой водки. Быть выше человека с бутылкой паленой водки вообще не доблесть — купи банку колы и чувствуй себя по сравнению с ним невероятным буржуа. Вообще-то так и строятся социальные иерархии, и в них все зависят ото всех, никто никому не противопоставлен.

Благополучное общество — это высокая нижняя планка. Не заоблачная верхняя, а именно высокая нижняя. Чтобы на самом дне была бутылка вина и кусок сыра, и чтобы, если твой отец ездит на «Трабанте», у тебя был выбор не между тюрьмой и армией, а между чем-то более человеческим. Это не называется «позаботиться о народе», народ мы все. Это называется «позаботиться о себе». Если самым несимпатичным, самым придонным людям будет хорошо, то будет хорошо и мне. Я не знаю, как это объяснить, но, по-моему, это важнее всего остального.