Ларс фон Триер о сексе и алкоголизме
После нацистских шуток, из-за которых его выгнали с Канн в 2011 году, Ларс фон Триер взял обет молчания. Журналистка Люси Чеюнг из The Guardian встретилась с ним в студии Zentropa в Дании, чтобы поговорить о сексе, алкоголизме и его реакции на съемки в Копенгагене.
— Как прошел курс анонимных алкоголиков?
— Я посещал встречи анонимных алкоголиков в течении полугода, мы помогали друг другу оставаться трезвыми. Эти люди стали для меня семьей, и я приложил все усилия, чтобы стать трезвенником. Но сейчас я снова начал выпивать, поэтому я могу работать. Когда ты снимаешь фильм, а это трудная работа, ты склонен больше пить.
— Значит, выпивка — это короткий путь к вашему вдохновению?
— Я принимал и другие наркотики, которые мне помогали, примерно так я и работал. Однако выпивка больше всего помогает от тревоги.
— Откуда взялась ваша тревога?
— Она у меня с детства. Я считаю, что если ты художник, да еще и пьяный, то ты очень чувствительный человек. Я вывел теорию: ученые говорят, что 80 процентов нашей мыслительной деятельности — блокировка чувств. У нас есть фильтры для блокировки ненужной информации. Если ты очень чувствительный, то это значит, что один из этих фильтров слегка поврежден. Вот это я понял в обществе анонимных алкоголиков: чувствительность порождает тревогу. Я пытался совладать с ней всю свою жизнь, однако тревога такая вещь, что иногда ты можешь ее сдержать, а иногда — нет.
— Какие у вас методы?
— Не разгрузка, но погружение, смирение с этим. Теория хороша, но сложна. Я очень много медитирую. Однако когда ты снимаешь, у тебя нет времени на себя и ты склонен выпивать, только для того, чтобы выкрасть время для работы с утра. Помню, когда я снимал фильм с Бьорк («Танцующая в темноте»), я рыдал — почти сдавался. Это была такая мука, и сама она была так безумна, что всегда хотела убежать. Тогда мне приходилось ловить ее и уговаривать возвратиться. Она была лучшей актрисой, с которой мне приходилось работать. Мы прекрасно общались, когда работали, но вне работы только и делали, что ругались. Это было смешно.
— Психиатрическая терапия помогла?
— Я принимал много лекарств, но сейчас все хорошо. Иногда мой психиатр говорит, что я принимаю слишком много лекарств и психически я еще не до конца выздоровел.
— В каждом фильме вы всегда против чего-либо восстаете. Против чего?
— Протест — часть моей семьи. Когда вы приходите на семейный совет, где семья что-то говорит, вам тоже что-то нужно ей ответить. Однажды моя семья встретилась с семьей моей жены, которая всегда говорила «да», в отличие от моей семьи, которая говорила «нет». Если я вижу форму или концепт, то я воспринимаю это как вызов, пытаюсь понять, можно ли получить больше.
— Людям, живущим в обществе, схожим с датским, нет нужды бороться с бедностью или диктаторством?
— Вот оно — позиция, против которой я могу протестовать. Как вы сказали, мы живем сравнительно комфортно, хотя у нас были теракты, которых раньше не было. Поэтому я могу сделать фильм, который отличается от тех, которые хотели бы смотреть люди. Вот что важно.
— Что вы думаете о терактах? Должны ли некоторые шутки быть запрещенными?
— Кажется, что все вдохновляют художников, чтобы они делали то, что хотят, и соблазнительно называют это «свободой слова», но это не всегда так. В Дании есть ультраправые, которые хотят оскорбить и унизить мусульман. Другая политическая ситуация во Франции: Шарли Эбдо — это левая газета.
— Ваше чувство юмора означает, что ваши фильмы не всегда интерпретируются так, как вы хотите?
— Чувство юмора так же может быть использовано для протеста. Это больше инструмент, чем просто фильм, который заставит людей смеяться.
— Каждый фильм, который вы делаете — заявление. Не расстраивает ли вас, что зрители могут все воспринять не так?
— Довольно-таки давно я говорил о том, что мне все равно, как мои фильмы используются и для каких целей. Все, что для меня важно — разные версии моего последнего фильма («Нимфоманка»), и очень важно знать, какая версия из них —режиссерская.
— Почему секс важен в ваших фильмах?
— Я из нудистской семьи. Я не знаю, какое это имеет отношение к сексу… это значит быть настоящим. Мы сделали «Нимфоманку» такой реалистичной, как если бы мы использовали порнодублеров и компьютерную графику.
— Является ли создание дискомфорта основной частью вашего вдохновения?
— Когда я снимал «Нимфоманку», я очень много читал. Я прочитал всего Достоевского. Сейчас я читаю Анну Каренину, Льва Толстого, чья «Война и мир» мне очень понравилась. Традиция писать книги куда старше, поэтому мне нравится читать Джойса и Пруста. Многое из того, что писатели используют в книгах, невероятно. Я пытаюсь понять, смогу ли я это перевести в фильм.
— Почему все ваши протагонисты — женщины? Вы думаете, что сильнее связаны со своей женской стороной?
— Может быть. Было бы очень сложно делать то же самое, если бы главная роль была мужской. Я всегда был фанатом Карла Дрейера. У него всегда главные роли были женскими.
— Над чем вы сейчас работаете?
— Я не знаю. Очень легко получить деньги на телевизионный сериал. Но я не уверен, что это мой путь.
— Догма 95 (направление в кинематографе, созданное, благодаря Триеру — «Молоко») все еще существует?
— Я не думаю, что кто-нибудь работает по этим правилам. Согласно ей, фильмы должны сниматься на 35-миллиметровую пленку. Мы очень долго спорили между собой, возможно ли это. В результате мы купили очень дешевую пленку, но не это главное. Мы хотели создать пространство для актеров, где они могли бы выкладываться на полную.
— Почему прелюдия Вагнера «Тристан и Изольда» пролегла через всю «Меланхолию»?
— После просмотра фильмов Кубрика я пытался использовать музыку в своих последних двух фильмах. Я должен был режиссировать «Кольцо Нибелунгов» в Бейруте 15 лет назад и проработал там два года. Но со мной ругалась семья Вагнера. Работавший с ней в прошлом человек рассказал мне, что они могут меня обмануть, сказав сначала «да», а потом — «нет». Я боролся с ними, и они решили, что ничего не получится. Как-то давно я сказал: «Если я когда-нибудь поставлю оперу, я хотел бы поставить „Кольцо“ в Бейруте». Ах, эта идея до сих пор так заманчива.