Уволенный преподаватель СПбГУ о том,
как Россия освобождается
от демократии

Кандидат исторических наук и правозащитник Дмитрий Дубровский десять лет преподавал «Международные отношения, политические науки и права человека» на факультете свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета (Смольный факультет СПбГУ). Однако в марте 2015 года он и еще несколько преподавателей вуза были уволены. Руководство университета неожиданно потребовало от Дубровского подписать новый трудовой договор. Ученый в это время находился на стажировке в Вашингтоне и не смог выполнить эти требования, его ставка была ликвидирована прямым приказом ректора СПбГУ Николая Кропачева. Студенты уверены, что преподавателей уволили по политическим причинам.

Дмитрий Дубровский рассказал корреспонденту «Молока», как университет вытесняет неугодных преподавателей, чем Кропачев напоминает императора Николая Первого, как изменилось настроение российской власти после протестов 2011-го года и откуда в России столько антиамериканизма.

В январе вы выиграли конкурс на должность преподавателя в СПбГУ, однако в марте ваша ставка была аннулирована прямым приказом ректора. Студенты утверждают, что вас и еще нескольких преподавателей уволили по политическим мотивам. О каких мотивах они говорят?

На самом деле это давняя история. В моей ситуации сошлись даже сразу две истории. С одной стороны, я полагаю, идет сокращение ставок в университетах по всей России. Надо же как-то кормить Крым. С другой стороны, у нас с ректором уже давние расхождения. Например, как надо преподавать права человека, зачем их надо преподавать. Он считает, что их не может преподавать человек без юридического образования. Надо понимать, что образование самого Кропачева имеет определенные пределы. Это такой юрист из СССР. Он считает, что с правом в Советском союзе с юридической точки зрения было все хорошо. Ну, может, думает, что была там власть плохая, но это не беда. И так думает не только он, так думают многие правоведы. У нас с правами человека в стране вообще серьезная беда. У нас юристам в вузах не преподаются права человека. Некоторые наши юристы не знают, что такое Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ). Когда нужно было назначить в ЕСПЧ представителя от России, возникли серьезные проблемы. Наши юристы оказались просто неквалифицированными в этом вопросе, они не понимают, что это за орган и для чего он.

Я же считаю, что права человека это нечто больше, чем комплекс каких-то юридических определений. Права человека тесно связаны с антропологией, философией. Это очень важная вещь, которую необходимо развивать. А Кропачеву это не нравилось. Он неоднократно называл меня лжеюристом. Ладно, я и не претендую на звание юриста, хорошо. Но при этом у господина ректора отказывает логика. Сначала он говорит, что «неюрист» не может читать права человека, а потом мне ставят лекции по «индивидуальным и коллективным правам человека» сразу на трех факультетах, включая юрфак. Мне, «неюристу», поставили лекции на юридическом факультете.

Есть задача сокращать преподавателей по всей России?

Думаю, что да. Судя по той информации, которую я получаю сейчас [от коллег], начали сокращать почасовиков и совместителей. В СПбГУ начали сокращать почасовиков и совместителей среди археологов и этнографов. Большинство из них — действующие практики. Они ездят на раскопки и могут дать студентам знаний больше, чем просто лектор, который уже лет 20 читает одно и то же. Но вместо того, чтобы поддерживать их, университет от них избавляется. Видимо, держать человека, который какую-то часть своего времени посвящает изучению чего-то нового, а не преподаванию в университете, невыгодно.

«Был такой правитель — Николай Первый. Он все делал сам, и все кончилось плохо. Думаю, университет кончит так же»

За вас также вступился Правозащитный совет Петербурга. Они назвали ваше увольнение «демонстративной расправой». Что и кому университет хотел продемонстрировать вашим увольнением?

Университет хотел продемонстрировать, что люди, которые будут громко оппонировать ректору, будут уволены. Перед многими стоит вопрос выбора между свободой слова и работой. Или вы молчите и работаете, даже если вас что-то не устраиваете, либо выступаете, и вас увольняют. Я не молчал, меня уволили.

В университете сейчас действует режим личной власти ректора. Это монархия. Очень плохая монархия. Сейчас деканы факультетов уже ничего не значат. Все решает так называемый сенат, в котором заседают приближенные к ректору люди. А университет это довольно сложная конструкция, чтобы управлять ей лично. Как историк хочу заметить, что был такой правитель — Николай Первый. Он все делал сам, и все кончилось плохо. Думаю, университет кончит так же.

То есть Кропачев, по-вашему, разваливает университет?

Я бы назвал это принципом неэффективного менеджмента. Проводимая им реконструкция привела к обратным последствиям. Количество бумаг, которые нужно подписать, и количество людей, которые эти бумаги должны подписать, выросли в разы. Кропачев полностью уничтожил автономию факультетов. Коллеги недавно жаловались, что уже дошло до того, что когда издаешь какой-то сборник или пишешь доклад, ты даже не пишешь факультет, ты просто пишешь СПбГУ. А моя история — это еще один пример того, что факультеты в структуре университета уже ничего не значат. Можно взять мои предметы, мою программу и разбросать по другим факультетам, ни с кем этого не согласовывая.

Проблема в чем? Проблема в том, что исчезла демократическая структура. Сейчас нет выборов декана, нет выборов ректора. Сейчас даже опубликоваться стало проблемой. Если посмотреть на список научных журналов, предлагаемых университетом, посмотреть на их индекс цитирования, то они кажутся настолько жалкими. 90 процентов журналов из этого списка — это пустая трата времени! Лично я не хочу публиковаться в журналах, которые печатают, переплетают и ставят на полки, где они становятся макулатурой. Я не хочу стать куском макулатуры.

Может ли ваше увольнение быть связано с вашей стажировкой в Вашингтоне? Сейчас все-таки атмосфера такая, серьезное противостояние Западу и его ценностям.

Вполне может быть. Но я думаю, что Вашингтон лишь стал дополнением ко всем предыдущим проблемам в наших, так сказать, непростых взаимоотношениях с университетом и господином Кропачевым в частности. У нас вообще серьезные проблемы в плане сотрудничества с зарубежными коллегами. У людей практически нет возможности куда-нибудь поехать по обмену или на стажировку.

«В России люди годами сидят на одном месте, а иногда даже и за одним столом, и что-то старательно пишут, внимательно читают. У нас работает образ такого хорошего ученого 19 века»

Я не знаю, как это делают в других университетах, но там преподаватели как-то ездят за границу. В СПбГУ же все выглядит примерно так. Преподавателям говорят, что нужно сотрудничать с зарубежными коллегами, публиковаться за границей. В то же время все тщательно контролируется и по несколько раз перепроверяется. У нас не понимают, что для сотрудничества с зарубежными коллегами нужно ездить по разным странам, общаться с этими самими коллегами, выступать, а не закрываться в своих университетах, как параноики. При этом даже если удастся выбить поездку в какой-то иностранный университет, то, скорее всего, вы будете оплачивать поездку из собственного кармана. Это просто шизофрения.

Вообще, есть такое понятие — академическая мобильность. Смысл академической мобильности заключается в том, что преподаватель хотя бы раз в пять лет обязательно должен на семестр или на год поехать в другую страну и преподавать там. Это активно практикуется в Европе, за счет этого растет продуктивность научного процесса. В России же все по-другому. В России люди годами сидят на одном месте, а иногда даже и за одним столом, и что-то старательно пишут, внимательно читают. У нас работает образ такого хорошего ученого 19 века.

А ваша правозащитная деятельность? Вы часто вставали на сторону оппозиции, защищали в суде представителей арт-группы «Война», например.

Я бы сказал, что я становился на сторону закона, а не оппозиции, потому что каждый имеет право на защитника. Не важно, какого человека я защищаю, важно, что я защищаю права, которые нарушаются. И прежде всего я квалифицирую себя как гражданского активиста, а правозащитником я являюсь в тех случаях, когда выступаю в суде, но это бывает не так часто. Но я еще и эксперт по вопросам применения статей 280, 282 Уголовного кодекса РФ, а также по преступлениям на почве ненависти. Поэтому я стараюсь активно работать именно в этом направлении.

В последнее время защищал в суде представителей ЛГБТ-сообщества. Даже написал специальную методичку для юристов о том, как расследовать преступления на почве ненависти против ЛГБТ.

Мой принцип следующий — права человека распространяются на всех. И даже на тех, кто в них не верит. Даже если человек мне неприятен или противен, как у меня несколько раз было, если в его отношении нарушается какое-то конкретное право, скажем, свобода слова или политических собраний, то оно без сомнений должно быть защищено.

«Кропачев вообще не переносит какого-либо оппонирования, не то что критики. Он вообще не выносит альтернативной точки зрения»

Если бы вам пришлось защищать условного Кропачева, то вы, несмотря на свое отношение к нему, все равно бы его защищали?

Конечно! Только мне трудно себе представить, чтобы Кропачева кто-то неправомерно судил.

Чисто гипотетически.

Чисто гипотетически — да. Если это будет попадать под мою компетенцию. Например, если его будут обвинять в разжигании межнациональной розни, а это будет несправедливо с моей точки зрения, я, конечно, буду его защищать.

Есть версия, что вас уволили за критику Кропачева и проводимый им курс бюрократизацию университета.

Мне кажется, Кропачев вообще не переносит какого-либо оппонирования, не то что критики. Он вообще не выносит альтернативной точки зрения. Есть две точки зрения: его и неправильная. Но помимо этого, мне кажется, есть системная проблема. Господин Кропачев считает, что университет — это корпорация. И в этой корпорации есть корпоративная этика, которая исключает возможность что-либо говорить без разрешения начальства.

Но университет — это не корпорация. Это место культурного, религиозного, философского и главное — идеологического разнообразия. Он должен быть вне политики и в каком-то смысле он должен быть любым. В пределах разумного, конечно.

Я помню, несколько лет назад мы с некоторыми коллегами придумали «Антифашистские дни философии», потому что университет вдруг на «Дни философии» в качестве особых гостей пригласил французского философа Алена де Бенуа и Александра Дугина. Двух откровенных фашистов. Один московский, другой французский. Оба крайне консервативные. Дугин, по-моему, вообще не вполне адекватный персонаж. Тем не менее, он профессор МГУ. Для меня это было очень печальным знаком идеологического разворота. Я бы даже сказал перекоса. Я не против диалога с де Бенуа и с Дугиным. Но не в той ситуации, когда они главные гости и делают день консервативной философии как специальное событие в рамках «Дней философии». А «Дни антифашистской философии» мы проводим где-то в закутке, прячась от начальства. То есть, если уж диалог, то диалог равных, а не в ситуации, когда фашисты становятся главными гостями на этом празднике философской жизни.

При этом я не хочу победить Кропачева в том смысле, чтобы его идеология перестала существовать. Я считаю, что университет должен быть вне политики. И одновременно он должен быть местом обсуждения политики. Обсуждать политику можно, делать ее — нельзя. Университет должен быть местом демократических процедур, местом обсуждения и критического анализа. При этом анализа более критического, чем в обществе. Потому что университет это место тестирования идей, гипотез и так далее. А если его приводить к идеологическому однообразию, к чему, по-моему, стремится современный СПбГУ, это будет означать конец университета как проекта эпохи Возрождения. Это будет вообще не университет, это будет место штампования людей с квадратной формой головы. Они все будут минимально думать и максимально воспроизводить одни и те же схемы, которые в них закладывают.

«У нас уже были примеры, когда студенты страдали за свою позицию. Кого-то отчислили, кого-то не взяли в магистратуру»

Недавно вы говорили, что мы постепенно возвращаемся к риторике 30-х годов и реальному тоталитаризму.

Нет. Я бы немного себя поправил. Дело в том, что реальный тоталитаризм вещь страшно затратная и дорогая. И современное государство российское массовые репрессии не потянет. Да и не надо. Грубо говоря, достаточно выпереть меня, придавить Смольный факультет, и многие недовольные замолчат. Потому что у них перед глазами будет картинка: что будет с недовольными и со всякими комментаторами. Это называется создание атмосферы страха. Для нынешнего постмодернистского режима массовые репрессии совершенно не обязательны. Вот Белоруссия, например. Там нет массовых репрессий. Там есть жесткий политический гнет. Вышел кто-нибудь, открыл рот, сказал: «Я против Лукашенко» — все. Ему — капут! Сразу и немедленно. Но таких людей немного, у всех остальных своеобразный договор с властью: пока ты не лезешь в политику, ты живешь более или менее спокойно. Нечто подобное происходит и в университете.

Вы сказали, что это делается для того, чтобы запугать остальных. То есть вас уволят, еще кого-нибудь, остальные будут молчать. Но студенты же не побоялись, выступили против увольнений.

Вот это моя самая большая трагедия. Потому что я-то уже точно не пострадаю, меня уже выкинули. Я очень беспокоюсь за студентов, они беззащитны. Я надеюсь, что факультет их защитит. У нас уже были примеры, когда студенты страдали за свою позицию. Кого-то отчислили, кого-то не взяли в магистратуру. И это все делается по прямому приказу ректора. Студентов отчисляют как людей, якобы очерняющих университет. Студенты в этом плане еще меньше защищены, чем преподаватели. А так называемый университетский профсоюз — он абсолютно ручной. Он существует в качестве мебели, для галочки. А независимых профсоюзов нет. Поэтому защищать преподавателей и студентов некому.

А что насчет международной организации Scholars at Risk, с которой вы сотрудничаете? Они не могут защитить?

Это независимый проект Нью-Йоркского университета, который занимается сбором информации о нарушении академических прав и свобод [преподавателей и студентов] в мире. Они ведут мониторинг. Я как раз собираю информацию по России. У нас в стране с этим все довольно-таки сложно. Я даже еще свой случай пока не публиковал, потому что надо доказать, что увольнение произошло по политическим мотивам. А это очень сложно.

Вы создали первую в России бакалаврскую программу по правам человека для гуманитарных и социальных наук.

Тут такая история. В рамках либерального образования существуют, так сказать, основные и дополнительные программы концентрации, вокруг которых студенты строят свою уникальную траекторию образования. На самом деле это все очень сложно, но, грубо говоря, у каждого студента своя собственная программа образования. Он ее конструирует в зависимости от своих интересов. Здесь нет дисциплинарных границ. Например, человеку интересна взаимосвязь музыки, физики и философии. Он берет философию, физику и музыку. И он все это может взять на одном факультете. Смольный факультет в этом плане является уникальным местом. Поэтому я и выбрал его для создания своей программы. Права человека, на мой взгляд, — это не дисциплина. Это междисциплинарная проблемная область.

Эта программа заточена не под то, чтобы готовить правозащитников. Она скорее учит людей мыслить в категориях прав человека, учит их понимать, где проблематика человека в тех дисциплинах, которыми они занимаются. Также у нас была практика по правам человека, которая, к сожалению, закрылась, потому что большую часть организаций, в которых студенты проходили практику, объявили «иностранными агентами». И хотя Конституционный суд уверяет, что в их отношении нет никакой дискриминации, она, конечно, есть. И это видно. Университет категорически против заключения договоров на проведение практики с «иностранными агентами». И это говорит о том, что наш Конституционный суд врет.

С кем конкретно вы сотрудничали в рамках программы? Может, кого-то приглашали читать лекции?

Понимаете, это крайне трудно с точки зрения университета. Мы когда-то пытались организовать коллективный курс. Но университет не позволяет такого рода курсы читать практикам. И это очень плохо. Было бы хорошо, если бы у нас кто-то из правозащитников читал лекции. Но мы иногда приглашали практиков на семинары, старались со студентами посещать различные организации и знакомиться с их работой. Я посылал студентов на практику, чтобы они пытались понять, чем вообще правозащитные организации занимаются. Была такая ознакомительная практика. Они не работали с документами, не ходили в суды, а принимали участие в различных правозащитных проектах. Например, в проекте антидискриминационного центра «Мемориал» против дискриминации цыган. Или изучали при Институте развития свободы информации степень открытости органов власти.

«Кудрин нас всех потряс. Оказалось, что он страшно работоспособный, страшно ответственный и очень приятный человек»

Что с программой будет теперь?

Не знаю. Вообще, программа выживет. Там еще остались хорошие преподаватели. Но без ложной скромности скажу, что я был ключевой фигурой программы. Что будет дальше, для меня загадка. Я очень надеюсь, что коллеги смогут восстановить мои курсы или найдут кого-то, кто сможет их читать. Но это будет трудно, поскольку уничтожение моей ставки отчасти было сигналом. Мол, кто будет много говорить о правах человека, тот будет…«убит».

Декан Смольного института Алексей Кудрин как-то влияет на происходящее на факультете?

Конечно, влияет. Надо сказать, что Кудрин нас всех потряс. У меня поначалу не было каких-либо позитивных или негативных ожиданий. Но оказалось, что он страшно работоспособный, страшно ответственный и очень приятный человек. Как руководитель он вникает во все. И он защищает своих сотрудников. Просто его возможности порой бывают ограничены. Например, в данной ситуации. Все решения, которые были приняты по моему делу, были приняты через его голову.

Сейчас наблюдается такая тенденция, что в образовании серьезную позицию начинает занимать религия. В университетах открываются факультеты теологии, в школьную программу предлагают ввести основы православной культуры. Вы как преподаватель как относитесь к такой смене приоритетов?

Вот тут я похвалю ректора Кропачева. Это тот редкий момент, когда я абсолютно согласен с ним и с его решением не открывать факультет теологии в СПбГУ, хоть оно и было недемократическим. Это решение было абсолютно разумным.

Дело в том, что у нас подменяются понятия. За рубежом есть факультеты теологии, это правда. У меня коллеги работают в Джорджтаунском университете — он иезуитский. И там есть факультет теологии. Но там сидят раввин, имам и пастор. И они не влияют на жизнь других факультетов. Они живут там своей теологической жизнью. Занимаются религиозной и даже научной и издательской деятельностью. При этом в университете есть церковь, мечеть и синагога. А в российских вузах, к сожалению, происходит такая теологизация-православизация. И это ужасно.

Пять лет назад вы утверждали, что молодое поколение России страдает веймарским синдромом.

И он приехал! [смеется]

Сейчас можно сказать, что народ нашел «внешнего врага» и «внутренних предателей»?

Конечно! Наконец-то веймарский синдром полностью реализован. Тогда этот веймарский синдром был не очень кстати в отношении внешней политики, он был не востребован. А сейчас я прямо вижу, как веймарский синдром расцветает. Путин заявил, что распад СССР — это самая крупная глобальная катастрофа двадцатого века. Я вообще-то думал, что это Вторая мировая война и Холокост.

Как и многие.

Как и многие, да. Но вот для него это распад СССР. И это, как раз, и есть основной синдром веймарский. Это синдром поражения. Причем поражения нечестного, потому что мы проиграли не потому что были слабее. Мы проиграли из-за внутренних врагов, из-за предателей. Это и есть веймарский синдром. И все, что сейчас происходит, — антиамериканизм истерический, поиск иностранных агентов, предателей, воров — это приехал, наконец, веймарский синдром!

Государство сейчас просто слилось с теми людьми, которые живут с этим веймарским синдромом уже давно. Их синдром наложился на истерическую государственную пропаганду. Они увидели, что государство стало транслировать этот синдром по всем каналам, и поняли, что их час настал. То же самое было в Третьем рейхе, и это ужасно. И если тогда главным источником пропаганды в Германии было радио, то у нас это телевидение. И телевидение это абсолютно геббельсовское. У него есть твердо сформулированные задача. И эта задача — добровольная изоляция российских граждан от всего внешнего мира. Кругом одни пиндосы и «гейропа». А мы должны сосредоточиться на нашей особенной духовности и защититься.

И как? Народ справляется с врагами и предателями?

Во-первых, не народ, а государство. Что это за понятие такое — «народ» — непонятно. А государство делает все, что может. Оно выпустило закон об «иностранных агентах». Постоянно идут разговоры о западном влиянии, о необходимости защищаться по всем фронтам и прежде всего на духовном фронте. И самая главная проблема, как мне кажется, в том, что государство перешло к активному противодействию внешним угрозам. Эти угрозы по большей части выдуманные. Потому что они существуют в головах у тех, кто обслуживает бюджет, направленный на то, чтобы этим угрозам противостоять. Помимо того, что это вопрос коррупции и раздутого военного бюджета, это еще и вопрос отношения российского населения, которое поражено этим веймарским синдромом.

«Виноват также и Путин, который очень мило умудрился себя отделить от тех, кто, по его выражению, «наураганил в 90-е годы». Но Немцов-то не ураганил, ураганил как раз Путин»

Вообще, все действия власти после протестного движения 2011-2012 года направлены на поиски нового консенсуса с населением. И этот консенсус найден именно в таком консервативно-веймарском синдроме. То есть наша страна наконец-то покончила с позорным прошлым, и мы освобождаемся. Термин «освобождаемся» меня немного смущает. Никто не задается вопросом, откуда у нас возникают различные национально-освободительные движения, фронты. От кого они нас освобождают? От либерализма, прав человека и робких намеков на демократию. Потому что никакого другого освобождения в суверенной стране, не оккупированной и никем не атакуемой, нет и быть не может.

Бориса Немцова можно назвать жертвой веймарского синдрома?

Конечно. Против Немцова постоянно велась политическая кампания. Государством науськанное НТВ постоянно снимает свои бесконечные так называемые документальные фильмы о финансировании российской оппозиции Западом, в том числе и про Немцова. Виноват также и Путин, который очень мило умудрился себя отделить от тех, кто, по его выражению, «наураганил в 90-е годы». Но Немцов-то не ураганил, ураганил как раз Путин. И это все взаимосвязано. Видимо, раз у государства есть враги, то с ними необходимо разбираться физически. По крайней мере, с некоторыми из них.

То есть Немцов не единственный такой враг?

Он уже не единственный. Для современного постмодернистского режима важна избирательность. Не обязательно убивать всех подряд, да это, в общем-то, затратно, опасно и даже как-то неудобно для современного режима. Достаточно убить одного политического лидера, чтобы запугать остальных. Это называется политический террор.

Вы сказали, что государство резко изменило свою позицию после 2012 года. То есть выборы в Госдуму и выборы президента каким-то образом повлияли на ситуацию в стране?

Для меня это выглядит так. Средний класс тогда разорвал договор с Путиным о поддержке его режима. Возникла необходимость нового общественного договора. Он оказался гораздо жестче предыдущего. Он построен на консервативных началах с элементами православного национализма и фундаментализма. Поэтому столько гомофобии, антиамериканизма, изоляционизма в современной идеологии России. Режим поставил на выдавливание всех несогласных, на закручивание гаек. И это очень плохо для страны. Потому что отказ режима меняться по требованию недовольных граждан это плохой знак. Это значит, у режима кончается запас прочности в отношении того, как он может видоизменяться.

Ведь раньше путинский режим менялся, приспосабливался к ситуации. А сейчас он поставил на кон все. То есть если раньше были какие-то варианты развития событий, то сейчас их нет. После аннексии Крыма, войны в Украине и убийства Немцова у режима практически не осталось ходов. В шахматах это называется цугцванг. Это такая ситуация, при которой любой ваш ход ведет к проигрышу. Вот у меня ощущение, что современный политический режим нервничает, психует и понимает, что у него перед глазами цугцванг.